Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]
— Время сколько? — спрашивает он.
— Во-первых, Митя, нужно прежде поздороваться, — говорит старуха. — Во-вторых, спрашивать о времени нужно так: «Который час?» Понял?
— Понял, — отвечает Митя и подергивает плечами, чтобы медали звенели.
— А теперь садись рядом со мной, и мы продолжим наши занятия. На чем мы вчера остановились, на каком вопросе?
Митя напряженно смотрит на старуху, шевелит губами, отвечает:
— На коровах!
— Верно, Митя, молодец! — радуется старуха. — Парень ты вовсе не глупый, только педагогически запущенный, но это уже не твоя вина, это вина твоих родителей… Кстати, что за шум был у вас вчера вечером, кто так сильно кричал и страшно стонал?
— Вчера?
— Да, вчера, после программы «Время».
— Это… нет, нельзя мне об этом, — потупившись, отвечает Митя, — нельзя, а не то мне… башку свернут… в канализации утопят… в мусоропровод затолкают…
— Н-да, ну ладно, продолжим наши занятия. Сегодня, Митя, мы поговорим с тобой об индустриализации нашей страны. Тема очень серьезная, будь внимателен! Итак, к концу первой пятилетки…
— А универмаг уже открылся? — встревоженно спрашивает Митя.
— Ну вот, опять ты со своим универмагом! — огорчается старуха. — Ну что ты там потерял, что тебе там нужно?!
Митя снова потупился, молчит.
— Что молчишь? Неужели и об этом тебе нельзя говорить? Скажи, не бойся! Я никому не открою твоей тайны!
— Невеста там у меня…
— Ах, Митя, Митя! Да какие там невесты! Да эти накрашенные дуры смеются над тобой, издеваются, а ты им веришь!
— Нет… невеста, — бормочет Митя, — невеста… скоро мы поженимся… скоро мы всегда будем вместе… мы всегда будем вместе стоять у окна и смотреть на деревья…
И он быстро идет к универмагу.
Курица
День был хмурый, ползли тяжелые облака, срывался и тут же таял слабый, синюшный снег.
Кусками жести, толя и проволоки Николай Иванович заделывал в заборе дыру.
Куры бродили по двору, рылись в золе за уборной, и только курица с синей меткой, поджав ногу и прищурив глаз, неподвижно стояла в черном, вскопанном огороде.
Работал Николай Иванович медленно, часто перекуривал.
Соседский больной мальчик, высунув язык, смотрел в окно.
Прогрохотал рейсовый автобус.
На пустыре через дорогу сцепились бездомные псы.
С хрипящим магнитофоном прошли поселковые хулиганы, и один из них спросил:
— А Верка дома?
— Нету, в город уехала, — ответил Николай Иванович.
Жена в спущенных чулках выплеснула с крыльца помои, все куры дружно бросились к жиже, и только курица с синей меткой осталась на месте.
Порывом ветра ей взъерошило грязные перья и пух.
Николай Иванович сходил в уборную, вернулся и увидел у забора незнакомого человека в грязном плаще и облезлой кубанке.
— Что нужно? — спросил Николай Иванович.
Незнакомец молчал, мутно смотрел в огород.
— Что нужно? — спросил Николай Иванович и поднял с земли молоток.
— Гыл! Гыл-дыл! — испуганно ответил незнакомец, на его губах лопнул пузырь слюны, он отшатнулся от забора и побрел по улице.
Порывом ветра его подтолкнуло в спину и задрало полу плаща с клетчатой подкладкой.
Мальчик в окне забеспокоился, стал гримасничать и стучать по стеклу.
— Мордует тебя! — крикнул Николай Иванович на мальчика. — А тебе какого тут надо! — крикнул он на курицу и замахнулся молотком. — Какого тут торчишь? Иди вон к своим… долбись там… гыл-дыл!
Курица отскочила в сторону и снова замерла.
Закончив работу, Николай Иванович отнес в сарай остатки жести, толя и проволоки и пошел в дом.
Там жарко топилась печь, жена за столом лузгала семечки; дочь, напевая «Миллион алых роз», в зале у трюмо подкрашивала глаза.
— Куда наряжаешься? — спросил Николай Иванович.
— Не шелести, — ответила дочь.
— Пошелестишь, да поздно будет! — крикнул Николай Иванович.
— Не трогай ее, — сказала жена. — Дырку заделал?
— Заделал.
— Садись обедать.
Она поставила перед ним тарелку горячего борща с острой, торчащей костью, он молча поел, выпил кружку холодной воды и лег на кушетку.
Дочь, продолжая напевать, натянула новые лаковые сапожки, надела пальто и шапку и пошла к двери.
— А теплое надела? — крикнула жена.
— Надела, надела, — огрызнулась дочь.
— Где ж надела?! — крикнула жена, подбегая к дочери и задирая ей подол.
Николай Иванович отвернулся к стене и закрыл глаза.
Ему представилось, как дочь идет сейчас в лаковых сапожках по грязному асфальту к поселковому магазину, как она пьет с хулиганами вино, хрипло смеется, курит…
Чтобы не видеть этого, он открыл глаза и стал думать о том, что нужно где-то раздобыть мешок опилок и утеплить водопровод — прогноз обещал заморозки…
Уснул. Приснилась станция. Шли маневровые работы. Вдруг один из вагонов отцепился и пошел под уклон. Нужно было побежать и подложить под колесо башмак, но Николай Иванович почему-то стоял и не мог сдвинуться с места. А вагон набирал скорость и резво бежал к горловине, куда уже заходил пассажирский поезд… «Все. Конец, тюрьма!» — обреченно подумал Николай Иванович, и тут его разбудила жена: куда-то исчезла курица с синей меткой.
Он оделся, вышел.
Серый день клонился к сумеркам, ветер развернулся с севера, гремел железом, трепал на вишне остатки красных листьев, сбивал дым с дальних заводских труб и гнал его в сторону поселка.
Николай Иванович пересчитал кур в курятнике, осмотрел все закоулки двора и огорода, заглянул в дыру уборной — курицы с синей меткой действительно не было.
Не было ее и на улице.
Пошел к соседям.
Там ответили, что никаких чужих кур у них не было, нет и не может быть, и нечего тут ходить, собак дразнить.
Пошел по улице, заглядывая в чужие дворы и огороды.
Свернул на пустырь.
Что-то белое мелькнуло, но это была не курица — обрывок бумаги взвился в мутное небо.
Ветер гудел, завывая, под ногами трещал подмороженный бурьян.
Быстро стемнело. На горизонте уже вздрагивала горбатая цепь заводских огней. Рейсовый автобус прошел с включенными фарами. Тускло, будто сквозь марлю, светились поселковые огни.
Что-то чернело впереди — там, где после ноябрьских праздников нашли мертвого человека.
Николай Иванович остановился.
Черное пугало его.
Он уже хотел было повернуть назад, но тут в заводской стороне стали сливать доменный шлак, зарево быстро двинулось к поселку и озарило пустырь.
Николай Иванович сделал несколько нерешительных шагов вперед и облегченно вздохнул: то, что чернело и пугало, оказалось обгоревшим автобусным сиденьем. Он наклонился посмотреть, не пригодится ли это сиденье в домашнем хозяйстве, и увидел курицу. Она лежала за сиденьем, в ложбинке, в свежих сгустках крови. Он долго стоял и смотрел на мертвую курицу.
Картина
«А здесь я никогда не бывал», — думает Василий Исаевич, нерешительно входит, покупает билет, удивляется, что так дешево, и оказывается в очень красивом и совершенно безлюдном зале городской картинной галереи.
Он степенно осматривает произведения местных художников и останавливается у холста, на котором так правдиво изображено летнее море, что хочется тут же раздеться, войти в эту лазурную благодать, а потом полежать на желтом песочке…
«Очень хорошая картина», — думает Василий Исаевич, узнает из таблички имя автора, и лицо его тут же меняется: создатель данного полотна Демерджи Василий Константинович должен Василию Исаевичу триста рублей и не собирается их отдавать…
«Скотина!» — думает Василий Исаевич и решительно покидает зал.
В преддверии новой жизни
В нашем городе очень развита тяжелая промышленность. У нас крупнейшие домны, мартены и прокатные станы. Много героев труда. Имеются клубы и стадионы. С продовольствием хорошо. К нам за колбасой приезжают из соседних городов.
С матерью и старшим братом я живу на окраине города, в поселке Шлаковом. Это большой и крепкий поселок. Многие имеют машины и мотоциклы. Питаются и одеваются хорошо.
Живем мы в просторном, но еще не совсем законченном шлаконабивном доме. Имеются куры, сарай, огород. Отец три года назад убит в поселковой драке, мать работает на водокачке, брат — в какой-то конторе, а я сдаю последние школьные экзамены и готовлюсь к Новой жизни — на весенней допризывной комиссии я подал заявление в военное юридическое училище.
Влечение к юриспруденции я ощутил где-то в пятом классе. Я уединялся на чердаке и устраивал там всевозможные судебные процессы над всевозможными преступниками. Одних я оправдывал, других приговаривал к различным мерам наказания, а наиболее тяжких выводил за уборную, где и расстреливал.
